Л.Н.Толстой. «Исповедь»

Лев Николаевич Толстой, дворянин, представитель графской ветви Толстых — всемирно известный писатель, величайший романист, публицист и просветитель, почетный академик императорской Академии наук. Четырежды номинировался на Нобелевскую премию, впоследствии отказался от дальнейшей номинации. Толстой оказал сильное влияние на развитие реалистических традиций в мировой литературе.

Он написал несколько весьма подробных биографических произведений. Одно из них «Исповедь» было написано в конце 1870-начале 1880 годов и впервые было опубликовано в Женеве. В нем Толстой описывает историю своих духовных исканий: от юношеского нигилизма и неверия до экзистенциального кризиса зрелого возраста.

«Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть — всё это уважалось.

Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей да войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал.

Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которого бы я не совершал, и за всё это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком».

Позже Толстой начал писать, он сошелся с писателями, считался чудесным художником и поэтом. «Сколько раз — писал Толстой, — я ухитрялся скрывать в писаниях своих, под видом равнодушия и даже лёгкой насмешливости, те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня хвалили».

Он писал, за это ему платили деньги, у него было все, у него была слава. «Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо». Его окружали такие же писатели, которые писали, печатали, говорили, учили. «Возникла уверенность, что всё это нужно для блага человечества».

«Просвещение измерялось распространением книг, газет. Нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты, и потому мы — самые полезные и хорошие люди».

Вскоре Толстого стали терзать сомнения, вопросы — чему нужно учить? «В сущности, я вертелся всё около одной и той же неразрешимой задачи, состоящей в том, чтоб учить, не зная, чему. В высших сферах литературной деятельности мне ясно было, что нельзя учить, не зная, чему учить, потому что я видел, что все учат различному и спорами между собой скрывают сами от себя своё незнание».

Лев Николаевич провел несколько лет в Европе, но и там, на его взгляд, творилось то же самое. Вернувшись, он начал преподавать в школе для крестьянских детей, открывал для них столовые и кормил, сам одевался в простую одежду, много работал физически; ему это очень нравилось.

Женившись, Толстой погрузился в семейные дела. «Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни. Вся жизнь моя сосредоточилась за это время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении средств жизни».

Так он прожил много лет в полном счастье, но «со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем?».

«Так противно мне стало моё виляние в журнале, состоявшее всё в одном и том же — в желании учить всех и скрыть то, что я не знаю, чему учить, что я заболел более духовно, чем физически». «Я чувствовал, что не совсем умственно здоров и долго это не может продолжаться».

Толстому не было еще пятидесяти лет, когда он почувствовал, что жизнь ему опостылела — «какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от неё». «Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни». Писатель ощущал возможность самоубийства так зримо, что прятал подальше шнур, чтобы не повеситься, выносил из своей комнаты ружье, чтобы не застрелиться.

И это сделалось с ним в то время, когда он был в зените славы, при полном благополучии.

«Я искал во всех знаниях и не только не нашёл, но убедился, что все те, которые так же, как и я, искали в знании, точно так же ничего не нашли. И не только не нашли, но ясно признали, что то самое, что приводило меня в отчаяние — бессмыслица жизни, — есть единственное несомненное знание, доступное человеку».

Писатель много лет терзал себя вопросами, бесконечными спорами с самим собой, обращался к науке, которая «ясно ставит вопрос: что такое я и весь мир? и зачем я и зачем весь мир?» и не мог найти ответа.

“Мы приблизимся к истине только настолько, насколько мы удалимся от жизни, — говорил Сократ, готовясь к смерти, — К чему мы, любящие истину, стремимся в жизни? — К тому, чтоб освободиться от тела и от всего зла, вытекающего из жизни тела. Если так, то как же нам не радоваться, когда смерть приходит к нам?”. “Мудрец всю жизнь ищет смерть, и потому смерть не страшна ему”.

“Всё в мире — и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе — всё суета и пустяки. Человек умрёт, и ничего не останется. И это глупо”, говорил Соломон.

“Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя — надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни”, говорил Будда.

«Моё знание, подтвержденное мудростью мудрецов, открыло мне, что всё на свете — органическое и неорганическое — всё необыкновенно умно устроено, только моё одно положение глупо», писал Толстой. А далее с надеждой: «Мне приходило в голову: а что как я чего-нибудь ещё не знаю? В самом деле выходит так, что есть человечество целое, которое жило и живёт, как будто понимая смысл своей жизни, ибо, не понимая его, оно не могло бы жить, а я говорю, что вся эта жизнь бессмыслица, и не могу жить».

Многолетние изнурительные размышления привели писателя к мыслям о Боге, от которого он почти отказался в юности, когда, в свои 27 лет писал: «Разговор о божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».

«Если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь. Убивать же себя они считают величайшим злом».

Толстой писал: «Где жизнь, там вера, с тех пор, как есть человечество, и главные черты веры везде и всегда одни и те же. Какие бы и кому бы ни давала ответы какая бы то ни была вера, всякий ответ веры конечному существованию человека придаёт смысл бесконечного, — смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью. Значит — в одной вере можно найти смысл и возможность жизни».

Однако, полностью принять православную веру он не мог, вера в его понимании — это лишь «знание смысла человеческой жизни вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет».

«Что-то неладное» писатель отмечал как в вопросе о знаниях, так и в духовных воззрениях. «Я готов был принять теперь всякую веру, только бы она не требовала от меня прямого отрицания разума». «Я видел, что то, что выдавали за веру, было не объяснение, а затемнение смысла жизни. Никакие рассуждения не могли убедить меня в истинности веры». «В противуположность тому, что люди нашего круга противились и негодовали на судьбу за лишения и страдания, эти простые, бедные, неученые люди принимали болезни и горести без всякого недоумения, противления, а с спокойною и твёрдою уверенностью в том, что всё это должно быть и не может быть иначе, что всё это — добро». И Лев Николаевич, барин, полюбил этих людей, ему стало легче жить, он стал снова жить среди них, участвовал в главных праздниках, исполнял церковные обряды, «и со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга — богатых, учёных — не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл».

“Он знает и видит мои искания, отчаяние, борьбу. Он есть”, — говорил я себе.

И стоило мне на мгновение признать это, как тотчас же жизнь поднималась во мне, и я чувствовал радость бытия. Но опять возникали вопросы и этот отдельный от мира, от меня Бог, как льдина, таял, таял на моих глазах, и опять ничего не оставалось, и опять иссыхал источник жизни, я приходил в отчаяние и чувствовал, что мне нечего сделать другого, как убить себя. И, что было хуже всего, я чувствовал, что и этого я не могу сделать».

Возникали вопросы, например, «отношение церкви православной к другим церквам — к католичеству и к так называемым раскольникам. В это время, вследствие моего интереса к вере, я сближался с верующими разных исповеданий: католиками, протестантами, старообрядцами, молоканами и др. И много я встречал из них людей нравственно высоких и истинно верующих».

«В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. И не только эти убийства на войне, но во время тех смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей её, монахов, схимников, которые одобряли убийство заблудших беспомощных юношей. И я обратил внимание на всё то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся».

Было ясно, что «истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять её в таком виде».

В 80 лет Толстой записал в дневнике: «Люди любят меня за те пустяки — „Война и мир“ и т. п., которые им кажутся очень важными». Одному почитателю своих знаменитых романов Толстой ответил: «Это всё равно, что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: «Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“. Я приписываю значение совсем другим своим книгам (религиозным)».

На склоне лет писатель критиковал церковное учение, не верил в воскресение и бессмертие, писал: «жизнь истинная, безгрешная — в вере, то есть в воображении, то есть в сумасшествии». И — «Все живое не зависимо от церкви».

Публикация некоторых произведений Толстого была запрещена духовной цензурой, и многие из них были изданы за рубежом. В 1901 году Синод окончательно склонился к мысли о публичном осуждении Толстого и об объявлении его находящимся вне церкви. «Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрёкся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая».

В 1909 году Толстой записал мысль, которая указывала на его широкое понимание религии: «Я не хочу быть христианином, как не советовал и не хотел бы, чтобы были браманисты, буддисты, конфуционисты, таосисты, магометане и другие. Мы все должны найти, каждый в своей вере, то, что общее всем, и, отказавшись от исключительного, своего, держаться того, что обще».

by F. Yalkin